Выходят повести Василия Белова «Привычное дело» и Бориса Можаева «Живой» — знаковые произведения деревенской прозы, самого значительного литературного явления ближайших десятилетий

Белов — из вологодской деревни, Виктор Астафьев — из красноярской (и надолго осевший в Вологде), Федор Абрамов — из архангельской, Валентин Распутин — из иркутской, только Можаев — из «центровой», рязанской, но сформированный годами жизни в дальневосточной тайге. У лучших авторов нового течения деревня — заповедный край, удаленный от советской жизни больших городов.

Предтечей деревенской прозы числят повесть Александра Солженицына «Матренин двор» (1963) — из нее явственно следовало: есть колхоз с председателем и председательшей, а есть русская жизнь Матрены и вместе им никогда не сойтись. Сама Матрена Васильевна — из хранящего вековой завет уходящего поколения, и на нем деревня кончится: первое название повести «Не стоит село без праведника».

У Белова незлобивый Иван Африканович, только исполняя «привычные дела», заведенные отцами и дедами, сберегает душу, а поехав было на заработки в город, поспешно возвращается назад — мыкать колхозную долю: «жись она и есть жись». У Можаева Федор Кузькин по прозвищу Живой, хлебнув тюрьмы, войны, голода и притеснений власти, подает заявление о выходе из колхоза (дело происходит в 50-е гт.) и отвоевывает свое право на смену места жительства и работы.

При разнице почти во всем остальном, в главном авторы едины: деревню, а значит — исконную Россию, погубила коллективизация. Ровно через десять лет, в 1976-м Белов закончит роман «Кануны», а Можаев — первую часть дилогии «Мужики и бабы»: про нэповскую деревню, последнее сельское счастье. А в начале перестройки они одновременно опубликуют продолжения: «Год великого перелома» — сталинское это определение, по Белову, — перелом хребта, и вторую часть «Мужиков и баб» — про крестьянское антиколхозное восстание, свидетелем которого Можаев был в детстве.

Четверть века при советской власти деревенская проза проживет антисоветской литературой: вся она написана «с позиций кулачества как класса». Видимо, считая городских писателей-западников более опасными, власть склонна признавать новое славянофильство. И даже дает Госпремии за критику себя «справа». Так наряду с партийной правдой получает право на существование литературная мужицкая правда.

Кроме колхозов она предъявит строю счет за окончательно надорвавшие деревню войну и послевоенное восстановление — трилогия Абрамова «Братья и сестры», «Живи и помни» Распутина, «Прокляты и убиты» Астафьева. За истребление природы — «Прощание с Матерой» Распутина и «Царь-рыба» Астафьева. За вырождение людей в «архаровцев» — «Пожар» Распутина и «Людочка» Астафьева. Самый старший из плеяды, Абрамов, первым предъявит счет и народу. После книги о колхозном тупике «Вокруг да около» районная газета подготовила письмо односельчан писателя «К чему зовешь нас, земляк?», перепечатанное «Известиями». Позже Абрамов в «Письме землякам» обвинит их в равнодушном терпении; по Абрамову, «простой человек» — он и жертва режима, и опора его.

Лев Толстой называл себя «адвокатом стомиллионной крестьянской массы», деревенщики — уже душеприказчики ее. «Масса» раскрестьянена, и деревня, как старуха Анна в «Последнем сроке» Распутина, лишь ждет своей кончины — встречи с предками. «Мы отпели последний плач, — напишет Астафьев, — человек пятнадцать нашлось плакальщиков о бывшей деревне».

Меру вины города «деревенщики» оценивают по-разному. В «Печальном детективе» Астафьева горожане вроде похуже селян, но все-таки тоже люди. У Василия Шукшина, стоящего особняком в читательском сознании из-за своей «киношности» противопоставления вовсе нет — места, конечно, разные, но народ один. Боль за деревню совсем не мешает ироничному взгляду Шукшина на своих героев; Белов написал цикл лукавых рассказов «Бухтины вологодские завиральные».

Но чувство юмора отступает, когда в романе «Все впереди» Белов заводит речь о Москве, средоточии космополитской бездуховности. Оттуда лезут все заразы; Белов-публицист еще воюет с рок-музыкой и аэробикой. В Москве живет и главный отрицательный герой романа, Миша Бриш, — еврейский разрушитель супружеской верности в русской семье (недоброжелатели называли роман «Все спереди»). Белов в своих книгах на евреев возлагает и особую вину за коллективизацию; грехи инородцев перед коренной национальностью Астафьев позже обсудит в полемической переписке с историком и беллетристом Натаном Эйдельманом, которая широко разойдется в самиздате. Рассказом «Ловля пескарей в Грузии» Астафьев укажет; а еще за русский счет в СССР жируют кавказцы. Хотя в распаде Союза большинство «деревенщиков» увидит не освобождение России, а гибельную вестернизацию страны, «план ЦРУ» и шабаш либерализма.

Самую внушительную попытку обрести — пусть и в прошлом — цельный идеал предпримет Белов. Под конец советской власти он напишет книгу очерков «Лад» — о былой деревенской гармонии, когда плавно перетекали друг в друга времена года, полевые работы, детские игры, церковные праздники, людские поколения, ремесла и рыбалка. Панорама выйдет благостной; «и лад, и лак». Даже непонятно — когда так русская деревня и жила: ясно, что до колхозов, но вроде и до Столыпина, однако после крепостного права? Идиллия походит на изоляцию — будто замкнутая в себе деревня в город не ездила, продуктом своим не торговала и чужого не покупала.

Рынок, город и даже Запад книгу все-таки поправят: хорошо издать «Лад» — так, чтоб вся русская северная краса была видна (фотосъемка Анатолия Заболоцкого, оператора фильмов Шукшина) — удастся только в Дании.