Назначен главный советский поэт. Отзыв Сталина канонизирует Владимира Маяковского — но не дерзкого футуриста, а совпадающего с задачами госпропаганды «агитатора, горлана-главаря»

После самоубийства Маяковского прошло более пяти лет. Его возлюбленная, Лиля Брик, которой посвящены почти все произведения поэта, к тому времени замужем за крупным военачальником Виталием Примаковым. Он приятельствует с комендантом Кремля Петром Ткалуном. Благодаря этому письмо Лили попадает в приемную Сталина. Другим каналом доставки мог быть первый замглавы НКВД Яков Агранов, некогда близкий друг Брик и Маяковского.

Муза русского футуризма жалуется вождю: Маяковский не издается, его музеев нет, улицы и площади не переименованы, поэм «В.И. Ленин» и «Хорошо!» больше нет в учебнике современной литературы. А все потому, что «наши учреждения не понимают огромного значения Маяковского — его агитационной роли, его революционной актуальности». Вскоре просительницу приглашают к тогдашнему секретарю ЦК ВКП(б) Ежову. Ему жалоба переправлена с резолюцией:

Товарищ Ежов! Очень прошу вас обратить внимание на письмо Брик: Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление.

Далее указания поговорить с Брик, привлечь к работе отдел печати ЦК и газету «Правда», а напоследок:

Если моя помощь понадобится, я готов. Привет! И. Сталин

Но, конечно, справляются самостоятельно. Ежов даже оставляет у себя заготовленную Брик шпаргалку с разными просьбами — чтобы ничего из них не упустить. Встреча проходит в конце ноября, и до конца года только «Правда» дважды опубликует изречение про «лучшего, талантливейшего». Имя Маяковского дают Триумфальной площади в Москве и Надеждинской улице в Ленинграде. В Москве еще — переулок Маяковского, бывший Гендриков, где поэт жил втроем с Лилей и ее мужем Осипом Бриком. В письме Сталину их бывшее пристанище названо «квартирой, очень характерной для быта Маяковского» — там сделают музей. В Маяковский переименуют грузинский городок Багдата, родину нового классика. И еще массу улиц, парков, библиотек по всей стране.

Больше всего власть ценит того Маяковского, который про «литературу как часть партийного дела» высказывался прямолинейнее всех комиссаров: «о работе стихов, от Политбюро, чтобы делал доклады Сталин». Этот певец политического насилия («Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер!») и социалистического патриотизма («Читайте, завидуйте, я — гражданин Советского Союза!»), автор громогласных од («Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!») теперь выходит многомиллионными тиражами. Его учат наизусть в школах, штудируют в вузах, декламируют на комсомольских мероприятиях и в радиоэфире, раздергивают на цитаты для лозунгов. Самым маленьким читают вслух назидательное «Что такое хорошо и что такое плохо?», даже там классовая оценка — «октябрята говорят: плоховатый мальчик». А новым поэтическим поколениям предъявляют для подражания образцовую идейную позицию: «Я подыму, как большевистский партбилет, все сто томов моих партийных книжек».

По поводу советских стихов Маяковского еще при жизни автора его собрат Борис Пастернак недоумевал: «Как вас могло занести / Под своды таких богаделен / На искреннем этом пути?» Покойного друга-коллегу Пастернак пожалеет:

Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было его второй смертью. В ней он неповинен.

Ранние откровения футуриста — «На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ. А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» — тогда можно прочесть в собраниях сочинений, и критики объясняют: это молодой Маяковский искал революционное искусство, которое найдет в самой революции. Сатирические пьесы «Баня» и «Клоп» начнут широко ставить только с оттепельных 1950-х. Когда отпадет надобность в сталинской цитате, официальное отношение к Маяковскому не изменится. На московской площади его имени поставят большой памятник поэту, и там стихи впервые зазвучат под открытым небом.