Выходит книга филолога и литературоведа Сергея Аверинцева «Поэтика ранневизантийской литературы» — она явно следует «формату» книги Дмитрия Лихачева «Поэтика древнерусской литературы», ранее получившей Госпремию. В советской гуманитарной науке работают ученые, свободные от «марксистско-ленинского метода» исследований — роскошь, прежде позволительная только «естественникам»

Дмитрий Лихачев в начале 30-х за доклад о достоинствах дореволюционной орфографии отбывал срок в Соловецком лагере. С тех пор занимался более давними текстами и в 1952 году получил Сталинскую премию за исследования «Слова о полку Игореве». Классики марксизма древность и Средневековье своим вниманием не жаловали — можно обойтись совсем без ссылок на них или ритуально дать две-три в предисловии. Тексты Лихачева не похожи на обычное советское наукообразие, это ученая проза — хороший слог, выверенная интонация. Публичное признание придет к академику на девятом десятке — в Лихачеве страна увидит последнего интеллигента дореволюционной закваски.

Книга Аверинцева — самого младшего из плеяды — написана рискованно: с большим пиететом и без всяких марксистских оговорок автор разбирает литургические и богословские тексты. Гуманитарии боязливо-уважительно называют его «единственным советским теологом» — теперь и такое сходит с рук. Аверинцев пишет ажурно-музыкально, он поэт науки и, даже выступая с докладом, говорит с прононсом нараспев — так прежде читали стихи.

Самый старший, Алексей Лосев — он Аверинцеву в деды годится — в 20-е годы слыл идеалистом, сидел, потом, как считается, осознал свои заблуждения и «перешел на марксистские позиции». У Лихачева и Аверинцева — «поэтика», а у Лосева — «эстетика» — маневр, позволяющий излагать любые религиозные и философские воззрения. В 70-х старец работает над многотомной «Историей античной эстетики», и над взаимоотношениями Лосева с Платоном, Аристотелем и неоплатонизмом партийное руководство наукой не властно.

У Льва Гумилева — самая несоветская родословная: он сын расстрелянного большевиками поэта Николая Гумилева и изруганной партийным постановлением поэтессы Анны Ахматовой. Его тоже сажали, но не запугали: Гумилев, видимо, единственный историк в стране, не считающий классовую борьбу двигателем общественного развития. Гумилевскую теорию гуманитарии пересказывают оторопело: мол, под влиянием космических сил в мир приходят пассионарии, способные вести других — как Жанна д’Арк или протопоп Аввакум. И нации живы силой своего пассионарного заряда, а пассионарность России вроде как уже затухает. Научная смелость коробит высшую аттестационную комиссию — у доктора исторических наук Гумилева диссертацию по географии не утвердят.

Юрия Лотмана борьба с космополитизмом начала 50-х заставила переехать из Ленинграда в эстонский Тарту. Там, в старинном университете (бывшем Дерпт-ском) он занят семиотикой и русским культурным контекстом: быт, нравы, обычаи, моды XVIII-XIX вв. Особо — они же в сочинениях Пушкина; главный классик у Лотмана предстает буквальной «энциклопедией русской жизни». В конце жизни профессора эстонское телевидение снимет большой цикл его бесед. Внушительный Лотман, похожий на Эдварда Грига — седая грива, большущие усы, — говорит о золотом веке дворянства тоном его современника. Передачи много раз покажет Центральное телевидение СССР, а потом и российские каналы — так о способности ученых мужей жить и работать «поверх барьеров» узнает широкая публика.